Bunin

Библейские мотивы в произведениях
И.А.Бунина начала XX века.

Реферат подготовлен ученицей 11 «Б» класса гимназии №17 города Петрозаводска Мелешко Ольгой (выпуск 2003г.).

Произведения И.А.Бунина можно интерпретировать по-разному. В одном реферате невозможно рассмотреть все аспекты содержания и формы рассказов Бунина. Даже стремящееся к всесторонности истолкование все же избирательно. Так, например, оказались за рамками обычного обсуждения библейские мотивы в творчестве писателя. На мой взгляд, именно они дают ключ к более точному толкованию многих его рассказов. Меня заинтересовала эта проблема, и мне захотелось по-новому взглянуть на творчество Бунина в целом. Именно этим и определяется актуальность настоящего исследования.

Основная цель данной работы заключается в изучении влияния библейских мотивов на творчество русских писателей на примере произведений И.А.Бунина начала XX века. Тема работы очень широка, поэтому достижение поставленной цели предполагает решение следующих частных задач:

· определение места И.А.Бунина в философско-религиозных исканиях эпохи;

· аналитическое прочтение цикла рассказов «Тень птицы» для определения степени влияния Евангелия на мировоззрение И.А.Бунина той поры;

· восстановление обстоятельств, предшествовавших написанию рассказа «Господин из Сан-Франциско» и выяснение авторской позиции;

· сопоставление собственного видения рассказа «Господин из Сан-Франциско» с тем, что предлагают критики;

· изучение отражения апокалиптических мотивов в данном рассказе, сопоставительный анализ содержания Откровения Иоанна Богослова и рассказа «Господин из Сан-Франциско»;

· сопоставление рассказа И.А.Бунина «Аглая» и «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря».

Материалом для данного исследования послужили прозаические и стихотворные произведения Бунина и библейские тексты. Период написания рассматриваемых рассказов – 1900-1920 годы. Мною были исследованы 8 рассказов («Иудея», «Камень», «Шеол», «Пустыня дьявола», «Страна содомская», «Геннисарет» (цикл путевых поэм «Тень птицы»); «Господин из Сан-Франциско»; «Аглая») и два стихотворения («Сын человеческий» и «День гнева»). Библейские тексты были взяты как из Ветхого, так и из Нового завета (ссылки даны в тексте работы).

· подготовительный (знакомство с творчеством писателя: чтение рассказов, воспоминаний современников, писем И.А.Бунина, дневников; чтение библейских текстов);

· чтение монографий, статей, работа с источниками в Интернете;

· сопоставительный анализ позиций критиков и исследователей творчества Бунина (были рассмотрены исследования ведущих буниноведов, в том числе работы А.К.Бабореко, В.Афанасьева и Н.М.Кучеровского);

· исследовательская и аналитическая работа с текстами рассказов «Иудея», «Камень», «Шеол», «Пустыня дьявола», «Страна содомская», «Геннисарет» (цикл путевых поэм «Тень птицы»), «Господин из Сан-Франциско», «Аглая»;

Поэтапное распределение работы дало мне возможность сравнить приведенные факты и затем сформулировать мое собственное мнение по этой теме.

При работе с материалом использовались следующие методы: поисковый, исследовательский, сопоставительный, аналитический.

Структура работы: реферат состоит из Введения, 7 глав, Заключения, Списка использованной литературы, Приложения.

Творчество И.А.Бунина и философско-религиозные искания начала XXвека.

Вступление И.А.Бунина в большую литературу совпало с одним из самых исторически насыщенных и противоречивых периодов ее развития. И.А.Бунин живет в атмосфере русского культурного ренессанса начала XX века, для которого характерен кризис миросозерцания интеллигенции, духовные искания, идеализм, движение к христианству, новое религиозное сознание.

Характерное для русской культуры охлаждение к социальным вопросам, поглощенность новыми проблемами философского, эстетического, религиозного, мистического характера отражается и в творческих исканиях И.А.Бунина.

Наш культурный ренессанс произошел в предреволюционную эпоху, в атмосфере надвигающейся огромной войны и огромной революции. Русскими душами владели предчувствия надвигающихся катастроф. Религиозные философы проникались апокалиптическими настроениями. Пророчества о близящемся конце мира, может быть, реально означали не приближение конца мира, а приближение конца старой, императорской России. «Ничего устойчивого более не было. Исторические тела расплавились. Не только Россия, но весь мир переходил в жидкое состояние», - писал Николай Бердяев. Но апокалиптическое настроение, ожидание грядущих катастроф у русских всегда связано и с великой надеждой. По мнению Бердяева, «русский народ… ищет Царства Божьего, ищет правды и уповает, что не только день Божьего суда, но и день торжествующей Божьей правды наступит после катастроф, испытаний и страданий».

Вдумываясь в самоопределение раннего Бунина, можно заметить, что ему пришлось пройти через все наиболее значимые для России направления философской и эстетической мысли (исключая разве только марксизм и ницшеанство), через искусы важнейших литературных школ. При этом он не становится приверженцем ни одной из существующих идеологических систем, но в то же время осваивает и синтезирует в собственном творчестве наиболее близкие ему черты самых разнородных воздействий.

Для И.А.Бунина был характерен интерес ко всему вечному и запредельному. И.А.Бунину было свойственно эсхатологическое чувство, чувство приближающейся катастрофы и конца света. Это связано, вероятно, не только с его духовным типом, но и с его крайней нервностью, со склонностью к беспокойству, с сознанием непрочности мира, непрочности всех вещей, непрочности жизни, с трагическим ощущением обреченности старого мира с его привычным укладом. Ему все казалось хрупким, люди беззащитными перед лицом смерти, все в истории преходящим и висящим над бездной. Он и в личной жизни склонен был ждать катастроф, и еще более в исторической жизни народов. Он ясно видел, что в мире происходит не только дехристианизация, но и дегуманизация, потрясение нравственных основ человека. Сюжеты некоторых его рассказов развиваются в эсхатологической перспективе, как будто наступает конец мира и нет будущего времени.

Существует трагический конфликт истории и личной судьбы, потому что исторический процесс убивает личность, не замечает личности и не для личности происходит. Чувство этого конфликта было свойственно И.А.Бунину. Бренность человеческой жизни и неизбежность гибели мировых цивилизаций становятся ведущими темами его творчества начала XX века.

С редкой силой восприятия И.А.Бунин чувствовал, по собственному признанию, «божественное великолепие мира» - главный мотив всего его творчества. Те истоки религиозно-пантеистического отношения к миру, которые с предельной полнотой будут воплощены в позднем творчестве, дают себя знать уже в самых первых произведениях И.А.Бунина. В произведениях начала XX века голос автора «сплетается» с голосами ислама («Смерть пророка»), даосизма («Сны Чанга»), буддизма («Братья», «Готами»), христианства («Астма», «Святые», «Аглая», «Третьи петухи»; цикл путевых поэм «Тень птицы» (1907-1911): «Тень птицы», «Море богов», «Дельта», «Свет зодиака», «Иудея», «Камень», «Шеол», «Пустыня дьявола», «Страна содомская», «Храм солнца», «Геннисарет»; «Иоанн Рыдалец», «Илья пророк», «Копье Господне»; «Господин из Сан-Франциско», «Роза Иерихона»).

Евангельские мотивы в цикле путевых очерков И.А.Бунина «Тень птицы».

События первой русской революции почти не нашли непосредственного отклика в творчестве И.А.Бунина тех лет. И дело здесь отнюдь не в отсутствии живых впечатлений – в 1905-1907 годах писатель наблюдал за революционными выступлениями в Москве, Петербурге, Крыму, Одессе, в деревне. Однако на изломе революционной ситуации, в 1907 году, Бунин предпринимает длительное путешествие по странам Востока и Западной Европы (Египет, Сирия, Палестина, Италия, Греция, Франция, Цейлон и др.), и то, что происходило тогда в России и с Россией, осмысливается им позднее в контексте широкой культурфилософской проблематики, связанной с темой неизбежной гибели человеческих культур.

Впечатления от путешествия 1907-1909 годов легли в основу цикла «Тень птицы» («Тень птицы», «Море богов», «Зодиакальный свет», «Иудея», «Пустыня дьявола», «Мертвое море», «Храм солнца», «Геннисарет»). Путевые очерки, рисующие «кладбища мира» - места, где погибли великие мировые цивилизации, сам Бунин называл «путевой поэмой». Глубокое внутреннее единство всех рассказов проявляется не только в общности сюжетов, но и в переходящих из одного текста в другой лейтмотивах. Наиболее важные из них: круговорот жизни и смерти, неизбежное запустение на месте прежнего расцвета.

«Жизнь совершила огромный круг, создала на этой земле великие царства и, разрушив, истребив их, вернулась к первобытной нищете и простоте»1.

Общей для всех рассказов становится и тема повествования. Рассказать – означает удержать историческую память и тем самым преодолеть «смерть и время». Одной из задач автора являлась литературная реконструкция легендарных времен. Путевые очерки пронизаны цитатами из Библии и Корана.

Цикл Бунина неразрывно связан с литературными путешествиями серебряного века, которые, в сущности, были попытками осмысления исторических судеб России и человечества путем «погружения» в минувшие цивилизации. Однако, на мой взгляд, замысел «путевых поэм» тем самым не исчерпывается. Подлинным, «внутренним сюжетом» путевых очерков Бунина и самой целью путешествия писателя являются его религиозно-философские искания.

В рассказах «Иудея», «Камень», «Пустыня дьявола», «Страна содомская» и «Геннисарет» Бунин следует библейским мотивам и сюжетам как доминанте собственного повествования. Изображение современности переплетается с цитатами из соответствующих мест Евангелия, «Песни песней» Соломона, Книги пророков, множества легенд – так повествователь ведет читателя от одного памятного места к другому: от древней Иудеи через всю ее страшную историю к Вифлеему Христа, «стране Геннисаретской, где прошла вся молодость его, все годы благовествования, все те дни, незабвенные до скончания века…» (408).

Эпиграф к рассказу «Иудея» взят из Книги пророка Иезекииля (37, 1): «И Господь поставил меня среди поля, и оно было полно костей». Вот ближайший контекст этих слов: «кости сии – весь дом Израилев», «вложу в вас дух Мой, и оживете», они и их потомки будут вечно «жить на земле, которую Я дал рабу Моему Иакову».

«Темным ветхозаветным Богом веет … вокруг нищих останков великого города. Или нет, - даже и ветхозаветного Бога здесь нет: только веяние Смерти…Вся Иудея – как могила» (365).

Писатель не испытывает иллюзий, он видит обнищание народа и культуры. Бунин использует цитату из Откровения Иоанна Богослова (18, 23): «Да замрет в Иудее «голос торжества и голос веселия, голос жениха и голос невесты» (368).

Под звук журчащей по канальчикам воды, монотонный скрип качающих её из цистерн колес приходит ощущение ветхозаветного времени. Оно волнует, приближает к предчувствию Христа.

«Эти темные лавочки, где тысячу лет торгуют все одним и тем же … эти старики семиты … эти измаилитянки … эти нищие, хромые, слепые и увечные на каждом шагу - вот она, подлинная Палестина ... земных дней Христа!» (361).

Повествователь посещает Вифлеем, городок в 8 км. к югу от Иерусалима, где, по легенде, родился от Пресвятой Девы Марии Иисус Христос. В пути он видит «еще один след Иудеи» - «пещеру Иеремии». Это пещерное сооружение к северу от Иерусалима считают местом погребения великого ветхозаветного пророка Иеремии, который именно там и слагал свои плачи.

Характеризуя Иерусалим, Бунин использует цитату из псалма 121 («Песнь восхождения Давида»): «Иерусалим, устроенный, как одно здание» (363).

«Все сильнее и радостнее чувствуется близость к какому-то далекому радостному утру дней Христа» (370).

Бунин вопрошает: «Разве может забыть земля о том незабвенном утре две тысячи лет тому назад, когда вошел отрок в Назаретскую синагогу?» (373) и приводит цитату из Евангелия от Луки (4, 16-18).

Рождается вопрос: «…тяжелые, вросшие в землю храмы над Гробом и Голгофой. Боже, неужели это правда, что вот именно здесь был распят Иисус?» (364)

Муромцева-Бунина в «Беседах с памятью», рассказывая об их путешествии, отмечает: «Меня все более удивляет его знание Библии» и «Ян говорит о Христе. Дома он вынимает Евангелие и дает Его мне, советуя читать особенно серьезно»2.

В рассказе «Иудея» И.А.Бунин посвятил целую главу, которая при публикации 1931 года стала уже самостоятельным рассказом цикла, древнейшему символу Иудеи - Камню Мориа. Писателя поразил смысл этого символа. Он цитирует древние книги Иудеи о Камне-Скале: «В Иерусалиме Бог сказал Скале: ты - основание, от коего начал я создание мира... От тебя воскреснут сыны человеческие из мертвых» (376) и приводит слова одной из апокрифических легенд о том, что Иисус, прочел «неизреченные письмена ... И к нему перешла и сила Камня: «Иисус, воспринявший силу его, творил чудеса этой силой» (377). Камень когда-то находился под сводами храма Соломона. Во времена Бунина над камнем Мориа возвышался уже совсем другой храм - мусульманская мечеть Омара. И это обстоятельство рождает историко-философский и сквозной повествовательный мотив времени, изменчивости мира людей.

Рассказ «Шеол» заканчивается словами «Бог ли человек? Или «сын Бога смерти»? На это ответил сын Божий» (381).

Цитатой из Книги пророка Исаии (40, 3) начинается рассказ «Пустыня дьявола»: «Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези ему...». Пророк Исаия был иудеем из царского рода. Господь призвал его особенным видением: Исаия видел Господа сидящим на престоле, окруженным ангелами. Исаия предсказал, что Спаситель родится от Девы, что Он будет страдать за грехи всех людей и кротко переносить страдания. В стихе 5 Книги пророка Исаии говорится: «И явится слава Господня, и узрит всякая плоть спасение Божие».

Бунин вспоминает также притчу об Иоанне Предтече. Креститель Господень Иоанн, величайший из пророков, завершает историю Церкви Ветхозаветной и открывает эпоху Нового Завета. Иоанн Предтеча считается родоначальником покаяния. Пророк Иоанн в дикой пустыне готовил себя к великому служению строгой жизнью, постом, молитвой и состраданием к судьбам народа Божия. Он крестил в водах Иордана Сына Божия, принявшего человеческую плоть и подтвердил таинственное явление Пресвятой Троицы в день Крещения Спасителя. Крестив безгрешного Агнца Божия, святой Иоанн вскоре мученически скончался, усеченный мечом по приказанию царя Ирода.

Основным мотивом рассказа «Пустыня дьявола» является евангельский мотив «искушения». После крещения «Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола» (От Матфея святое благовествование 4, 1).

Пересказывая евангельскую притчу о сорокадневном посте Христа и об искушении его лукавым, Бунин отмечает, что здесь ему «живым кажется образ Иисуса» (385). Это подтверждают слова Муромцевой-Буниной: «Ян говорит о Христе, о том, что он чует Его живым, каким он ходил по этой знойной земле». Повествователь переживает и собственное искушение - как физическое ощущение: «Я сам себе кажусь призраком, ибо я весь в этом знойном, хрустально-звенящем полусне, который наводит на меня дьявол Содома и Гоморры… разве у меня есть власть над собой?»(390). От него в конце рассказа он избавляется евангельским восклицанием: «Отойди от меня, Сатана!» (Мф. 4, 10).

Страной Геннисаретской называют часть Галилеи (область в Северной Палестине), прилегающую к берегам Геннисаретского озера (моря Галилейского, где, как сказано в Благовествовании от Матфея, Христос «увидел двух братьев, Симона, называемого Петром, и Андрея…»), через которое протекает река Иордан. В Галилее находится городок Назарет, где, по преданию, прошло детство Христа.

«Назарет – детство его… И великую грусть и нежность оставляет в сердце Назарет» (408).

В стране Геннисаретской, сидя на берегу озера и глядя на галилеян, Бунин вспоминает евангельские строки: « Становилось темно, а Иисус не приходил к ним. Дул сильныйветер и море волновалось...». И сразу за тем: «Да, да, это было здесь! Он дышал этим мягким, сильным, благовонным ветром!». В этом смысле вовсе не парадоксальным оказывается утверждение повествователя о том, что страна Иисуса «совсем не сохранила зримых следов его. Но ... нигде так не чувствуется он!». Иисус пришел в этот мир после молний и грома, как сладостный ветер, и остался в нем вечным ветром.

Прелесть, красота мира и безмолвие пустыни, изящное великолепие храмов и первобытная грубость «самой природы» - все это кажется непостижимым, а потому не оставляет возможности «найти Христа» в неуловимом, меняющемся мире. Человек, в понимании Бунина, слишком мал, чтобы найти в толще времени следы «сына Божия». Не находит он его и в храмах, столь же смертных, как и человек.

Бунин нашел Христа в дыхании живой природы, которую обожествлял всю свою жизнь, и не случайно в финале рассказа «Геннисарет», венчающего весь цикл, он берет в руки «Евангелие, развернутое как раз на тех страницах, что говорят о море Галилейском».

Критик П.Бицилли утверждал, что в своем путешествии по следам Христа Бунин «Христа не нашел»3. Однако сам Бунин в написанном позже рассказе «Роза Иерихона» назвал свое путешествие «паломничеством во святую землю Господа нашего Иисуса Христа». В духе поэтической натурфилософии Бунин не увидел Христа и в изменчивом мире людей и их трагической истории, но открыл Спасителя в природе.

Тем самым автор путевой поэмы «Тень птицы» осуществил цель своего путешествия.

История создания рассказа «Господин из Сан-Франциско».

С августа 1914 до января 1915 года И.А.Бунин не создает практически ни одного произведения. Причиной полного творческого молчания писателя, главным обстоятельством, совершенно отвлекшим Бунина от творчества, была начавшаяся война, которая обострила возникшее ранее предчувствие конца мира и близости смерти.

Если судить по написанному им обращению от имени писателей, войну Бунин встретил очень взволнованно. Он остро и болезненно переживал события военных лет. Бунин воспринимал войну как проявление «немецких зверств». Недаром писал он поэту А.С.Черемкову 15 октября 1914 года: «Три месяца я с утра до вечера сидел, читая газеты, и забыл за войной все на свете – без преувеличений говорю».

Читая эти строки, нельзя не сопоставить их с мыслями и чувствами Бунина, высказанными им в одном интервью, данном в 1916 году: «Война как-то подавляет. Живешь, в сущности, от утра до утра, от газет до газет. Одно постоянное ожидание чего стоит! Развернулось ведь нечто ужасное. Это первая страница из Библии. Дух Божий носился над землей, и земля была пуста и неустроенна. Это подавляет! И кажется, что слово вообще не может дойти до человеческого сердца…»

Сама война лишь косвенно отразилась в некоторых рассказах и стихотворениях Бунина, но мрачные отсветы кровавого пожара войны легли на многие его произведения, созданные в 1915 – 1916 годах. В рассказах Бунина военных лет преобладает экзистенциальная и историософская проблематика. Большинство этих произведений вошло в сборник «Господин из Сан-Франциско», появившийся во второй половине 1916 года.

Как всякое значительное художественное произведение, рассказ «Господин из Сан-Франциско» неотделим от времени, в котором он создавался. Есть во всем его колорите, мрачном и зловещем, не только грозное ощущение войны, хотя события, развертывающиеся в нем, не имеют отношения к военным действиям, но и ощущение именно разгара войны, когда обостренные ею пороки старого мира стали особенно явными, когда все более ясно чувствуется приближающаяся гибель этого мира.

Сохранилось интересное свидетельство Бунина о том, как зародился у него замысел рассказа «Господин из Сан-Франциско»:

«Летом пятнадцатого года, проходя однажды по Кузнецкому мосту в Москве, я увидел в витрине книжного магазина Готье издание на русском языке повести Томаса Манна «Смерть в Венеции», но не зашел в магазин, не купил ее, а в начале сентября 1915 года, живя в имении моей двоюродной сестры, в селе Васильевском, Елецкого уезда, Орловской губернии, почему-то вспомнил эту книгу и внезапную смерть какого-то американца, приехавшего на Капри, в гостиницу «Квисисана», где мы жили в тот год, и тотчас решил написать «Смерть на Капри», что и сделал в четыре дня... Заглавие «Смерть на Капри» я, конечно, зачеркнул тотчас же, как только написал первую строку: «Господин из Сан-Франциско...» ...Обычно я пишу быстро и спокойно, вполне владея своими мыслями и чувствами, но на этот раз писал, повторяю, не спеша и порою весьма волнуясь»1.

Это авторское признание как будто бы несколько противоречит другому известному заявлению Бунина: «Горе тебе, Вавилон, город крепкий!” — Эти страшные слова Апокалипсиса неотступно звучали в моей душе, когда я писал «Братьев» и задумывал «Господина из Сан-Франциско», за несколько месяцев до войны, когда я почувствовал весь ужас ее и те бездны, которые обнажатся в современной цивилизации…». Впервые на противоречивость авторских свидетельств о времени написания рассказа обратил внимание Афанасьев. «…в одном случае, - писал он, - зарождение замысла произведения отнесено к лету 1915 года, в другом — к периоду «за несколько месяцев до войны». Однако, на мой взгляд, это противоречие только внешнее, видимое, и оба заявления писателя вполне согласовываются между собой. Очевидно, «за несколько месяцев до войны» замысел складывался лишь в самых общих, первоначальных очертаниях, а в 1915 году под влиянием внешнего, в известной мере случайного толчка этот давно уже занимавший писателя замысел обрел конкретные и точные формы.

Советская и постсоветская критика о рассказе

Творчество И.А.Бунина мало изучалось советской литературной наукой, тем не менее, в 1960 – 1970-е годы в нашей стране появилось несколько монографий о Бунине. Большинство из них написано по одному шаблону в строгом соответствии с общепринятой идеологией и потому дают искаженное представление о его творчестве. Признавая высокое мастерство писателя, взгляды его на мир и человека советские критики считали ошибочными и обвиняли Бунина в том, что ему «не под силу исторически верное осмысление событий»1.

Рассказ «Господин из Сан-Франциско» считали одним из лучших произведений русской литературы XX века, однако исследователи, увлеченные социальной проблематикой рассказа, лишь частично касались выраженных в нем общефилософских взглядов Бунина и, естественно, совершенно не затрагивали в своих статьях библейские мотивы произведения.

Несмотря на то, что в целом книга В.Афанасьева «И.А.Бунин. Очерк творчества», вышедшая в 1966 году, показалась мне в целом свободной от влияния советской идеологии, позиция критика в отношении рассказа «Господин из Сан-Франциско» вызывает множество вопросов и желание вступить в полемику с автором.

По мнению Афанасьева, в основе произведения - контраст между гордой самоуверенностью властного миллионера, мнящего себя «хозяином жизни», и жалкой беспомощностью, которую обнаруживает он перед лицом неизбежной смерти. Афанасьев верно понял идею рассказа: конфликт между самоуверенностью человека и вечностью, но не вполне точно определил истоки этого конфликта. Он, на мой взгляд, заключается не в том, что господин – представитель буржуазного мира, а в том, что он возомнил себя выше вечности и природы.

«Контрастно и проходящее сквозь весь рассказ противопоставление сытой и праздной жизни представителей господствующих классов и тяжелого труда обслуживающих их людей из народа» 2, - пишет Афанасьев. Но нельзя свести всё содержание рассказа только к социальным проблемам, это может привести к вульгарно-социологическому истолкованию произведения и снизить его философское звучание.

Афанасьев считает, что в герое рассказа Бунин обобщил одну из характерных особенностей капитализма новейшего времени — отсутствие творческих начал, холодное бездушие, деляческий практицизм. Мне кажется, что дело не только в капитализме как строе, у Бунина эта тема звучит шире – бездуховное, мертвенное отношение к миру и людям.

По словам Афанасьева, «положительные идеалы Бунина, как они выражены в «Господине из Сан-Франциско» и в целом ряде других произведений, утопичны и нереальны в самой своей основе. Это накладывает заметный отпечаток и на характер сатиры Бунина, лишенной в «Господине из Сан-Франциско» боевого горьковского духа. Зло и насилие господствуют в мире, как и две тысячи лет назад, с горечью отмечает Бунин, но противопоставляет им лишь кротость и смирение»3. Я не думаю, что Бунину могла быть близка позиция Горького, тем более странно упрекать его за отсутствие этой близости. Может быть, более прав был как раз Бунин, противопоставляя этому безумному миру и его злу евангельское смирение и кротость.

Бунин практически не касается вопроса о социальном зле, вносимом в жизнь его героем. На первом плане у писателя, подходящего к оценке жизни американского миллионера с позиций «абстрактного гуманизма» (Афанасьев использует именно этот термин), - бессмысленность, бесцельность его существования, полное отсутствие в жизни героя каких бы то ни было одухотворяющих, возвышенных начал.

«Как ни ограничена эта позиция по сравнению с горьковской, критической в основе своей, неотделимой от внимания автора к порокам собственнического мира, - утверждает Афанасьев, - она дала возможность нарисовать картину этого мира, пронизанную острым ощущением господствующего в нем неблагополучия»4. Но, как полагает критик, произведение Бунина не содержит широкой и всеобъемлющей картины зарубежного мира. Можно согласиться с Афанасьевым, что у Бунина нет широкой картины капиталистического мира, но у него есть широкая картина мира вообще, что значительно важнее для автора, так как Америка в его рассказе – не антагонист России, не противопоставлена ей. Америка в «Господине из Сан-Франциско» - это символ нарождающегося нового мира и нового отношения к духовности прошлого, поэтому так важны в рассказе детали, которые создают общую картину обесценивающихся духовных традиций прошлого.

Критик считает, что рассказ «Господин из Сан-Франциско» не свободен от антиреалистических, модернистских влияний, ослабляющих его социальное звучание. «Ощущение обреченности собственнического мира, присущее Бунину, и одновременно с этим непонимание социальных законов жизни порой толкали писателя в объятия мистики, которая вторгалась в ткань реалистического в целом произведения, ограничивая его художественную правдивость и убедительность»5, - утверждает Афанасьев. Позиция автора, на мой взгляд, во многом объясняется господствовавшим в то время взглядом на модернизм как упадочническое и вредное течение.

«Бунин дал кораблю символически звучащее название «Атлантида», желая подчеркнуть обреченность этого создания новейшей техники, воплощающего весь капиталистический мир, - пишет критик. - Гибель ждет современную капиталистическую цивилизацию»6. Я не согласна с критиком в том, что этот рассказ раскрывает отношение писателя именно к буржуазной цивилизации, скорее, он отражает его взгляд на будущее мира. Афанасьев подчеркивает, что значение замечательного рассказа Бунина в том, что высокое мастерство писателя оказалось поставленным в нем на службу гуманистической идее о бездушии, бесчеловечии, лживости и порочности буржуазной цивилизации. Вряд ли Бунин вслед за Чернышевским считал, что литература должна быть «учебником жизни и обслуживать социальные теории и идеи. На мой взгляд, Бунину ближе позиция Пушкина: «Цель художества – художество, а не нравоучение».

Статья Афанасьева отражает господствовавшее в советское время истолкование рассказа «Господин из Сан-Франциско» и всего творчества Бунина с позиций социального критицизма.

Статья Ю.Айхенвальда «Иван Бунин. О некоторых его рассказах и стихах» привлекла меня тем, что в ней говорится не столько о содержании и проблематике рассказа «Господин из Сан-Франциско», сколько о его художественном своеобразии. «Но не в сюжете, конечно, сила бунинского рассказа, - утверждает Айхенвальд, - а в том прежде всего, как он сделан»7. Других критиков художественное своеобразие «Господина из Сан-Франциско» занимало значительно меньше, чем его проблематика, а мне кажется, что именно этим и интересен рассказ современному читателю.

По мнению Айхенвальда, «корабль во мгле океана» является символом человечества, «одновременно сильного и жалкого, гордого и ничтожного, одинаково исполненного несчастья и вины, преступления и наказания». «Громадный корабль человеческого греха движется по океану мира - пишет Айхенвальд, - и только грубая смерть вдруг кого-нибудь из этих грешников из Сан-Франциско или других городов … столкнет в космическую пучину; другие же остаются равнодушными, пока не наступит и их неизбежный черед»8. Есть основания согласиться с критиком, что «жестокая и мрачная симфония Бунина находит себе и некоторое молитвенное восполнение» в образах абруццких горцов.

Таким образом, сразу становится очевидным, что для критика важен именно библейский аспект рассказа, он подбирает примеры и художественные детали, которые связаны с темами Апокалипсиса. Исходя из этого, он делает вывод об общечеловеческом звучании рассказа.

Аналитический обзор статей, посвященных рассказу Бунина «Господин из Сан-Франциско», мне хотелось бы закончить статьей Ю.В.Мамлеева «Смерть в творчестве Бунина», позиция которого кажется мне наиболее точной и взвешенной. Эта статья более других близка моему собственному восприятию и истолкованию рассказа.

Как полагает Мамлеев, рассказ «Господин из Сан-Франциско» «носит поистине пророческий характер». «Главная тема этого рассказа — не просто смерть, но скорее Смерть и современное общество, - пишет Мамлеев. - Я бы даже сказал смерть в ее противопоставлении той иерархии ценностей, которая окончательно сложилась на Западе к началу нашего века, что фактически означало постепенную трансформацию западного общества из христианского, традиционного в «постхристианское», как принято иногда говорить в современных западных исследованиях»9.

По мнению Мамлеева, пророческий элемент рассказа заключался в удивительно точном психологическом описании определенного архетипа человека из элиты, господство которой основано исключительно на, казалось бы, безграничной власти денег. Этот архетип показан как в его отношении к жизни, так и — особенно — к смерти.

Мне кажется правильным то, что Мамлеев говорит не о социальном плане рассказа, противопоставляя господина как представителя буржуазной элиты представителям народа, а об общечеловеческом, выводя содержание рассказа на принципиально иной уровень – уровень архетипов и общих идей. Этот способ анализа расширяет границы художественного времени и пространства рассказа.

Мамлеев перечисляет все характерные черты данного архетипа. «Что касается жизни, то это непрерывная, почти без отдыха работа крупного предпринимателя, цель которой — деньги как высшая ценность в этом обществе… Всё остальное лишено всякого реального значения»10. Вторым по важности аспектом психологии людей такого типа является то, что по достижении хотя бы в относительной степени такой цели появляется желание компенсировать свой труд на уровне удовольствий.

Мамлеев особенно выделяет такую черту, как полное отсутствие человеческих чувств, и автоматизм их оставшихся рудиментов. Автору статьи герой напоминает робота, делающего деньги. Я согласна с Мамлеевым в том, что у людей такого типа даже чувственные удовольствия носят карикатурно банальный характер и сводятся в основном к периодическому обжорству. Именно из-за того, что в этих удовольствиях полностью отсутствует подлинная стихия человеческих чувств и воображения выглядит их жизнь весьма убого.

«Приближение смерти господина из Сан-Франциско явно связано с другим важнейшим явлением, на которое — опять пророчески — обращает внимание Бунин, - утверждает Мамлеев. - Описывая путешествие господина из Сан-Франциско, Бунин подчеркивает, что круг богатых людей, путешествующих вместе с ним, создал для себя замкнутый микромир, одна из основных функций которого - защита от остального мира, защита от его стихии и неконтролируемости»11. На мой взгляд, это великолепно выражено Буниным при описании морской бури, которой сопровождается плавание «Атлантиды»:

«Океан, ходивший за стенами, был страшен, но о нем не думали, твердо веря во власть над ним командира … на баке … взывала с адской мрачностью … сирена – но немногие из обедающих слышали сирену»12.

Можно согласиться с мнением критика, что это описание природной стихии является некоторым преддверием торжества стихии смерти. В мистическом и внезапном приближении смерти явно виден знак разрушения мифа о всемогуществе денег, мифа Америки двадцатого века.

Разумеется, все люди смертны, но их понимание смерти и отношение к ней различны. И торжество смерти над господином из Сан-Франциско заключается, конечно, не в самом факте его смерти, а в характере его смерти, в его неподготовленности к ней, обнажающей гротескную антидуховность героя.

«Дело не только в том, что его внезапная смерть перечеркнула веру в контроль над обстоятельствами … в традиционном обществе в идее достойной смерти всегда присутствовал духовный, высший момент. Бунин дает очень точное, с кармической точки зрения, изображение смерти господина из Сан-Франциско: почти внезапная кончина, агония при бессмысленном, чисто «физическом» сопротивлении ее приходу»13, - пишет Мамлеев. На мой взгляд, важно другое. Смерть господина из Сан-Франциско описана не с кармической точки зрения, а намеренно переведена в бытовой, даже сниженный план.

«Он рванулся вперед, хотел глотнуть воздуха – и дико захрипел; нижняя челюсть его отпала – и все тело, извиваясь, задирая ковер каблуками, поползло на пол…»14

Бунин дает очень точное и лаконичное описание смерти героя. Все глаголы, которые он использует, описывают лишь физические реакции и движения господина. Это воздействует на разум и зрительное восприятие читателя, но не обращается к таким чувствам, как сочувствие и сострадание.

Мамлеев подчеркивает, что другим важным моментом рассказа является реакция окружения героя рассказа на его смерть - решительное нежелание этих людей слышать что-либо, что нарушает их иллюзорное чувство безопасности. Общество хочет огородить себя от всего, что выходит из-под их контроля. Таким образом, налицо ложно понятая идея тотальной безопасности, которую, как считают эти люди, могут им обеспечить деньги. «Безопасность, которой они одержимы, — фактически безопасность живых трупов. Жизнь, которую они ведут, является разновидностью духовной смерти. Такое стремление к безопасности — всего лишь стремление к сохранению того, что уже само по себе мертво»15.

Я согласна с Мамлеевым, что такое стремление является полным антиподом идеи спасения в традиционном и религиозном смысле этого слова. В этом плане Бунин опять выступает как пророк, относительно психологического аспекта дальнейшего развития высшего и среднего слоя общества в двадцатом веке (в индустриальных и постиндустриальных странах).

Сложности толкования Откровения Иоанна Богослова.

«Апокалипсис - самое великое поэтическое произведение, созданное на земле. Это феномен, который по существу выражает все законы, поставленные перед человеком свыше». Андрей Тарковский

В начале нашего летоисчисления в иудейской литературе появился новый жанр - апокалипсис. Апокалипсические произведения были призваны поднять завесу над будущим и рассказать о нем в откровениях пророков. Они излагают грядущие события в фантастическом, устрашающем виде. В канон Нового Завета вошло Откровение Иоанна Богослова. Оно может рассматриваться как связующее звено между Ветхим и Новым Заветами. Эта книга тесно связана с книгами пророков Ветхого Завета, а также с апокалипсисами поздней иудейской литературы. Откровение Иоанна Богослова содержит пророчества о «конце света», о борьбе между Христом и антихристом, о «страшном суде», о «тысячелетнем царстве Божьем».

Венгерский философ и исследователь-религиовед Густав Гече считает, что существует две исторические версии появления откровения. «Обычно предполагается, что в книге рассказывается о гонении на христиан во времена правления императора Домициана, - пишет Г.Гече. - Однако существует и такое толкование: отдельные видения связаны с падением императора Нерона, со временем тяжелого поражения в Иудейской Войне. А если это так, то фрагменты откровения можно отнести к самым ранним произведениям христианской литературы»1. Есть также предположение, что Апокалипсис написан разными авторами или к тексту Иоанна позже были сделаны дополнения, что объясняет ряд противоречий текста Откровения.

Обратимся к композиции Апокалипсиса. План Откровения очень стройный. После вступления автор «в духе» (выражение для обозначения состояния экстаза) получает повеление написать письма к семи малоазийским церквам. Второе видение: «Сидящий на престоле» открывает одну за другую семь печатей с запечатанной книги. Третья картина: перед нами семь ангелов, трубящих в трубы. Четвертая глава представляет зверя и дракона. Пятое видение: в первой части - семь чаш гнева, во второй - судьба Вавилона - Рима. Далее - пришествие Иисуса Христа: огненное озеро поглощает зверя и дракона. Седьмое видение: новый мир, небесный Иерусалим. Конец двадцать второй главы образует заключение книги.

Все содержание Апокалипсиса, вправленное в раму семи видений (кроме 2 и 3 глав), исчерпывается пророчествами и грузной оправой иудейской апокалиптики. Ожидание близкого пришествия Иисуса Христа сообщает всей книге приподнятый, напряженный тон.

Следует отметить, что в ходе истории Откровение Иоанна Богослова толковалось по-разному. В наши дни мы встречаемся с тремя толкованиями.

Первое - эсхатологическое, связанное с концом мира, с дальнейшей судьбой человечества в целом. В Откровении рассказывается о тех катастрофах, которые будут предшествовать концу света, дню Господа. Но в нем не забывается и о том, что будет после разрушения: «новое небо и новая земля», то есть наступит вечное Божье царство, вечное блаженство для избранных.

Второе - богословское, которое строится на том, что Откровение рассказывает и об истории христианской церкви в своеобразной пророческой форме. В книге показана история церкви в различные эпохи, и лишь последнее видение относится непосредственно к концу света.

Третье – историческое толкование. Содержащиеся в Откровении Иоанна Богослова видения связаны с состоянием христианства на раннем этапе его становления. Они повествуют о гонениях на христиан во времена правления Нерона или Дисклетиана и обещают, что гонения закончатся, христианство победит и возвысится над своими гонителями.

Часто в Апокалипсисе видят только аллегорию, считая, что описываемые в нем видения имеют не столько пророческий, сколько нравственный смысл.

Я придерживаюсь мнения Г.Гече, которому историческое толкование Апокалипсиса кажется наиболее верным. На мой взгляд, Откровение Иоанна Богослова можно понять, лишь зная события, связанные со временем его создания.

Представляет интерес интерпретация Апокалипсиса православного теолога, священника Александра Меня: «В Апокалипсисе говорится о двух противоборствующих силах. Они представлены в виде Агнца и Дракона, Христа и царства демонической гордыни. Его устрашающие видения притягивали и завораживали мысль, особенно в переломные кризисные эпохи. Мы видим апокалиптические темы и на стенах древнерусских храмов, и в произведениях Дюрера, Эль Греко, Пикассо... Апокалипсис - это книга-предупреждение. За иносказательной картиной битв между ангелами и чудовищами стоит мысль о том, что зло сеет зло, что отступление от заветов вечной правды несет гибель»2.

Густав Гече очень верно подметил: «Если кто-то сделает попытку проанализировать и истолковать каждое отдельное видение Апокалипсиса, то столкнется с неразрешимыми трудностями. И не только потому, что фигурирующие в Откровении символы и символические знаки весьма неопределенны и многозначны, а скорее оттого, что сами по себе они не имеют значения. Понять это произведение можно лишь в целом»3.

Гениальный режиссер Андрей Тарковский толкует Апокалипсис не как богослов или теолог, не как историк религии, а как Поэт. Он настаивает на том, что Апокалипсис невозможно толковать. Потому что в Апокалипсисе нет символов. Это образ в целом, в том смысле, что символ можно интерпретировать, расшифровать, вытащить из него определенный смысл. Тогда как образ интерпретировать нельзя. Ибо он имеет бесконечное количество связей с миром. По мнению Тарковского, Апокалипсис - последнее звено в цепи человеческой эпопеи. А с другой стороны, это образ человеческой души с ее ответственностью и обязанностями.

Для Тарковского важно то, что Апокалипсис несет в себе не только концепцию наказания. «Главное, что он несет - это надежда... Апокалипсис страшен каждому в отдельности, но для всех вместе в нем есть надежда. В этом смысл Откровения»,- считает Тарковский.

Особенности использования библейских мотивов в рассказе И.А.Бунина «Господин из Сан-Франциско».

Апокалипсис всегда привлекал к себе внимание христиан, особенно в то время, когда различные бедствия и соблазны с особенной силой начинали волновать церковную и общественную жизнь.

Чувством подавленности, безысходности, апокалипсическим ожиданием конца мира пронизана вся атмосфера рассказа «Господин из Сан-Франциско». Произведение проникнуто тревогой за будущие судьбы человечества.

Эпиграф к рассказу «Господин из Сан-Франциско» «Горе тебе, Вавилон, город крепкий!», взятый из Откровения святого Иоанна Богослова (18, 10), раскрывает основной смысл произведения. Вот ближайший контекст этих слов в заключительной книге Нового Завета: «Горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! Ибо в один час пришел суд твой». «Пророчество о божьем суде над Вавилоном, этой «великой блудницей», погрязшей в богатстве и грехе, придавало рассказу огромный обобщающий смысл» - вспоминал Бунин.

При всей символичности и таинственности Апокалипсиса, религиозные истины представлены в нем предельно ясно. Апостол Иоанн в своих видениях постепенно раскрывает перед читателем разные стороны войны между добром и злом и процесс духовного самоопределения в людях, в результате которого одни из них становятся на сторону добра, другие – на сторону зла. Апокалипсис указывает на диавола как виновника всех искушений и бедствий человечества. Орудия, которыми он старается погубить людей, всегда те же: неверие, непослушание Богу, гордость, греховные желания (Блуд, Чревоугодие, Сребролюбие), ложь, страх, сомнения… Несмотря на всю свою хитрость и опытность, диавол не в состоянии погубить людей, всем сердцем преданных Богу, потому что Бог оберегает их своей благодатью. Богоотступников же и грешников диавол все более и более порабощает себе и толкает их на всякие мерзости и преступления. Он направляет их против Церкви и ими производит все насилия и войны. Перед концом мира зло чрезмерно усилится, а Церковь земная крайне ослабеет и уменьшится. Злая сила распространит свое влияние на все области жизни грешного человечества, после чего Господь Иисус Христос придет на землю, все люди воскреснут, и свершится над миром Страшный суд Божий. Апокалипсис ясно показывает, что в конце диавол и его слуги будут побеждены и наказаны, правда Христова восторжествует, и в обновленном мире наступит блаженная жизнь, которой не будет конца.

Рассказ «Господин из Сан-Франциско» начинается с описания корабля «Атлантида», этим же и заканчивается. Название корабля было найдено писателем в результате длительных поисков. В сохранившихся черновых рукописях рассказа корабль или совсем не имеет названия, или назван «Принцессой Иреной», то есть повторяет имя подлинного океанского парохода, курсировавшего в те годы между Америкой и Италией. Но Бунин в процессе работы над рассказом дал ему новое, символически звучащее название «Атлантида». Атлантида, как известно по древнегреческому преданию, была огромным густо населенным островом, внезапно и бесследно погибшим. «Атлантида» - это современный Вавилон, образ которого в Откровении Иоанна Богослова (18, 2) символизирует отступившее от Бога человечество: «…Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов, пристанищем нечистому духу».

Уже в самом начале рассказа возникает фигура капитана корабля «Атлантида», «рыжего человека чудовищной величины и грузности, всегда как бы сонного, похожего в своем мундире с широкими золотыми нашивками на огромного идола…»1 Капитан воплощает собой таинственную силу, которой подчинена «Атлантида». В Апокалипсисе (6, 4) сказано: «И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг – друга…» Рыжий конь и всадник символизируют разрушительное действие страстей. Поддаваясь своим беспорядочным греховным желаниям, человек растрачивает данные ему Богом таланты, беднеет физически и духовно. В общественной же жизни вражда и войны ведут к ослаблению и разложению общества, к утрате его духовных и материальных сил. Апокалипсис призывает верующих быть внимательными к своему душевному состоянию.

В описании бушующего океана нашла свое художественное воплощение сила природной стихии. Согласно Откровению Иоанна Богослова океан символизирует неверующую людскую массу, вечно волнующуюся и обуреваемую страстями.

«Океан с гулом ходил за стеной черными горами, вьюга крепко свистала в отяжелевших снастях, пароход весь дрожал, одолевая и ее, и эти горы… в смертельной тоске стенала удушаемая туманом сирена…» (8)

В Апокалипсисе (6, 12-13) говорится: «солнце стало мрачно как власяница», «сильный ветер», «небо скрылось, сбившись как свиток; и всякая гора и остров сдвинулись с мест своих».

Сирена, которая «поминутно взвывала с адской мрачностью и взвизгивала с неистовой злобой» (7), является голосом борьбы между стихией и человеком. Сирена ассоциируется с ангельскими трубами - символом божьего гласа. Трубы ангелов предвозвещают человечеству бедствия, физические и духовные.

«Бесчисленные огненные глаза корабля были за снегом едва видны Дьяволу, следившему со скал Гибралтара, с каменистых ворот двух миров, за уходившим в ночь и вьюгу кораблем» (23).

По Апокалипсису, Дьявол – олицетворение мирового зла. Это символ темных, не подвластных разуму начал человеческой жизни. Согласно Откровению Иоанна Богослова, появление Дьявола предвещает скорый конец света: «Горе живущим на земле и на море, потому что к вам сошел Диавол в сильной ярости, зная, что не много ему остается времени» (Апокалипсис 12, 12). Море – это неверующая людская масса, а земля символизирует полное отсутствие духовности, материализм, угождение грехолюбивой плоти.

Согласно Апокалипсису, состояние неверия и греха, в котором пребывают люди, не принявшие Евангелия, подобно смерти. Господин из Сан-Франциско еще полон, казалось бы, неиссякаемой жизненной силы, но тень смерти распростерлась над ним. Это подчеркивается Буниным с самого начала рассказа подбором одинаково звучащих эпитетов и определений: «как у мертвого», сквозят усы у азиатского принца; в бинокль видна «мертво белеющая снегами гряда далеких гор»; «мертвено-чисты» музеи, которые осматривает господин из Сан-Франциско.

Символические образы Океана, Корабля, Бездны, Дьявола – многочисленные образы религиозной эсхатологии.

Святые отцы говорят: нужно хранить внутреннего человека, чтобы он не соглашался ни на какую страсть, ни на какой грех, хорошо знал Священное Писание, волю Божию, Евангелие, хранил чистоту, имел добрую совесть к Богу, к человеку, к миру, ко всей природе. Начало тому, чтобы «стать храмом Божьим» – устроение по Богу внешней своей жизни: разумное молчание уст, мерное воздержание в питании и сне, очищающее ум и тело, непрестанная память о смерти.

Критик А.Дерман писал, что Бунин нарисовал в рассказе «образ греха, в котором протекает жизнь современного человека со старым сердцем». На мой взгляд, в этих точно найденных словах обнажены три составляющие главной сюжетной коллизии и судьбы героя: греховность - гордыня - старость.

Образ центрального персонажа в рассказе намеренно обобщен. Господин из Сан-Франциско обычно описывается автором не как индивидуум, а подается через изображение всей своей группы. Сводная групповая характеристика, сжатая до размеров отдельной личности, предельно насыщает единичный образ; в то же время нюансы конкретной судьбы углубляют представление о явлении в целом.

Жесткий, непоколебимый, надменный, господин из Сан-Франциско чужд сложных человеческих чувств, он скорее робот - подобие человека, но не живой человек - образ Божий.

Одним из смертных грехов является Гордыня. Господин из Сан-Франциско бесконечно уверен в себе, полон снобизма и самодовольства, он считает, что все вокруг создано лишь для того, чтобы ублажать его персону. Герой «твердо уверен, что имеет полное право на отдых, на удовольствие, на путешествие долгое и комфортабельное и мало ли еще на что» (5).

«Теперь послушайте вы, говорящие: «сегодня или завтра отправимся в такой-то город, и проживем там один год… Вы, которые не знаете, что (случится) завтра: ибо что такое жизнь ваша? Пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий. Вместо того, чтобы вам говорить: «если угодно будет Господу и живы будем, то сделаем то или другое», вы, по своей надменности, тщеславитесь: всякое такое тщеславие есть зло», - говорится в Послании Иакова (4, 13-16).

Собираясь в Старый свет, господин разрабатывает маршрут путешествия на два года вперед. План путешествия изложен подетально: все учтено и продумано так, что не оставляет места случайностям.

Планы героя нарушает природа. Сила природы – сила божественного возмездия. Нельзя не воспринимать как своеобразный художественный символ то, что, где бы ни появился американский миллионер — на океанском пароходе, в Неаполе, на Капри, природа встречает его неприветливо и холодно. И только утром того дня, когда умершего господина из Сан-Франциско увозят из гостиницы и погружают на пароход, над Капри расцветает чудесное утро, словно природа ликует оттого, что свет избавился от человека, не умеющего понимать ни радость жизни, ни красоту окружающего мира.

Путешествие господина прерывается в декабрьскую, скорее всего, предрождественскую неделю. И в этой неявной календарной подробности тоже заключен особый смысл.

В Библии (Вторая книга Моисеева, Исход 20, 3-5) сказано: «Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим... Не поклоняйся им и не служи им… Не делай себе кумира…». Всю жизнь господин стремился к богатству, пытался достичь того же благополучия, что и те, кого он «некогда взял себе за образец» (5). Его жизненная философия предельно проста: сначала основательно послужи золотому тельцу, а затем ублажай плоть, максимально наверстывая упущенное.

«Пади же, прах, благодари, благоговей пред Ним, люби Его, но и бойся Его, если не творишь волю Его, не повинуешься Ему. Аминь». Сознание пассажиров «Атлантиды» затмевает иллюзия собственной власти над жизнью и стихией. Капитан «Атлантиды» воплощает человеческую гордыню, дерзко бросившую вызов стихии.

«Океан, ходивший за стенами был страшен, но о нем не думали, твердо веря во власть над ним командира…» (7)

Блуд и чревоугодие входят в число семи смертных грехов.

Господин из Сан-Франциско, размышляя о «заслуженном» отдыхе, мечтает насладиться тем, «что люди в его годы чувствуют особенно тонко, — любовью молоденьких неаполитанок, — пусть даже и не совсем бескорыстной» (6). Эта «не совсем бескорыстная любовь» предстает перед читателем и в облике изящной влюбленной пары, нанятой «играть в любовь за хорошие деньги» (8). Не случайно, бегло упомянутая в начале рассказа, эта пара снова появляется в финале его: «...грешно-скромная, хорошенькая девушка… и рослый молодой человек… — красавец, похожий на огромную пиявку» (23).

Всем удовольствиям, какие только возможно приобрести за деньги, пассажиры корабля «Атлантида» предпочитают «жранье». Обед составляет «главнейшую цель всего этого существования, венец его» (7).

Грехопадением первых людей – Адама и Евы – «грех вошел в мир, и грехом смерть» (Рим. 5, 12). Но образ Божий, хотя и ослабленный и потемненный, человек не утратил, и для него осталась возможность спасения, возможность вновь начать жизнь, к которой он был призван в раю.

Идеи преображения, страдания, искупления и спасения всегда были характерными идеями русского религиозного менталитета.

В отпущенное время господину неоднократно дается возможность пересмотреть свои представления о жизни и открыть свою душу новым впечатлениям, но он не делает этого. По дороге на Капри маленький пароходик бросало из стороны в сторону так, что важные господа лежали пластом и почти умирали, а простая горничная, «уже многие годы изо дня в день качавшаяся на этих волнах и в зной и в стужу и все-таки неутомимая, - только смеялась» (12). Есть о чем задуматься, однако герой Бунина не наблюдателен и не обременяет себя размышлениями. Оказавшись заложником у неподвластной ему ситуации и впервые ощутив себя, «как и подобало ему, - совсем стариком» (12), он испытывает лишь «тоску и злобу» (12). Впрочем, недолго: как только причалили к острову, «сразу стало на душе легче... захотелось есть, пить, курить, двигаться» (13). Краткий миг испытаний бесследно отошел в вечность, не принеся ни самопознания, ни духовного прозрения.

А Провидение посылает господину последний - уже совсем мистический - знак: в хозяине гостиницы на Капри, он узнает персонаж из своего сна прошедшей ночью. Удачна фраза, выражающая реакцию героя: «...он даже чуть было не приостановился» (14). Далее следует комментарий автора: «Но как в душе его уже давным-давно не осталось ни даже горчичного семени каких-либо так называемых мистических чувств, то сейчас же и померкло его удивление» (14).

Невозможно не заметить религиозной направленности в осмыслении автором судьбы героя. Ведь даже если воспринимать «горчичное семя» (а точнее - зерно) лишь в узком значении образа: «самое малое из семян» - все равно в памяти возникнут евангельские слова: «Иную притчу предложил Он им, говоря: Царство Небесное подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своем, которое, хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его» (Мф. 13, 31-32). Мысль автора, таким образом, скрыта за строкой Священного Писания, но через нее же и угадывается: господин из Сан-Франциско никогда не взрастит Царства Небесного «на поле своем», ибо душа его бесплодна - и для Бога закрыта, и к слову Его глуха.

Господин - и это особо подчеркнуто автором - так ничего особенного и не почувствовал в «столь знаменательный для него вечер» (16) - последний вечер своей жизни. И лишь совершив туалет к обеду и в изнеможении присев перед трюмо, он неожиданно для себя самого пробормотал: «О, это ужасно!» и повторил то же «с убеждением», но по-прежнему «не стараясь понять, не думая, что именно ужасно» (16). Объяснить попытался автор: «Может быть, именно то, что вот он, уже старик, опять наряжается, и мучается, и делает так изо дня в день, изо дня в день, и не один, а несколько раз в сутки, теряя на одевание и раздевание по меньшей мере часа три, когда их и всего-то двадцать четыре? Или ужасно это объедение, которому с утра до вечера предается он так же спокойно, как и все люди его круга? Или ужасен вообще тот мир, в котором он живет?» Впрочем, позже Бунин счел необходимым снять этот абзац. Читатель получил возможность ощутить подсознанием ужас плотского, бездуховного существования.

Раздумья о душе - таково в норме духовное устремление человеческой старости. Старость - это время опамятования: приготовлений к отчету и суду, покаянно-умиренного настроения, надежд на прощение. Но так не было с господином из Сан-Франциско. И «кончина живота» его закономерно обретает под пером автора черты «нехристианской», постыдной, мятежной.

«А он еще бился. Он настойчиво боролся со смертью, ни за что не хотел поддаться ей, так неожиданно и грубо навалившейся на него» (18).

И когда то, что свершалось над ним, наконец свершилось, «потекла бледность по лицу умершего, и черты его стали утончаться, светлеть...» Первоначально на месте многоточия стояло: «красотой, уже давно подобавшей ему». Но так как «подобающая» всякому отошедшему «красота», умиротворенный покой, стяжается при жизни сознательной духовной работой – «думой» о душе и усилиями по ее спасению, то автор справедливо оставил мертвому лицу своего героя лишь изменения чисто физического свойства.

Однако<со смертью главного героя рассказ не заканчивается. Когда человек умирает, душа оставляет тело, которое рассыпается в прах как взятое из земли, а дух идет к Богу давать ответ за жизнь. Грешная душа проходит «мытарства», где с нее спрашивается за каждый грех.

Сколько раболепия и преклонения видел господин при жизни, столько же «человеческого невнимания» испытало его бренное тело после смерти. В мире, где критерием цены личности выступает величина суммы на банковском счете, а смыслом земного бытия является максимальное угождение плоти, к смерти нет ни сострадания, ни даже простого уважения. Пунктуальность автора в констатации унижений, выпавших на долю покойного, служит средством к обнажению истины: всякий возвысивший себя да будет унижен, а все земные идолы заведомо обречены на поругание, являясь порождением «гордыни Нового Человека со старым сердцем» (23), по определению Бунина.

Все в руках Божьих, и не человеку мнить себя господином. Жизнь управляется вечными и неизвестными нам законами. Человек же у Бунина – вовсе не вершина творения, а жалкое, может быть, наименее совершенное создание.

В конце повествования Бунину удалось подвести под свою тему глубокое христианское основание. Существуют две взаимоисключающие позиции в восприятии мира и в общении с ним: «Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне». (Мф. 6, 24). Два «служения» - два мироощущения выражены в целой системе образов и описаны Буниным. Тиран Тиберий - по слову автора, «человек несказанно мерзкий в удовлетворении своей похоти» (21) - являет собой пример служения маммоне. Причем в вариантах его характеристики, отсутствующих в печатном тексте («совершенно запутавшийся в своих жестоких и грязных поступках старик»; «сам растерявшись от бессмысленности этой власти и от страха, что кто-нибудь убьет его из-за угла»), отчетливо прослеживается важный аспект: усердствование плоти заводит в духовный тупик, сводит с ума неразрешимыми парадоксами. Иное служение и потому иное восприятие мира и себя в рассказе олицетворяют два абруццских горца. Спускаясь по вырубленной в скалах дороге с волынкой и цевницей под плащами, сознают ли они, что несметно богаты и что сотворенный Богом мир принадлежит лично им? Осознать это автор побуждает читателя.

«Шли они - и целая страна, радостная, прекрасная, солнечная, простиралась под ними: и каменистые горбы острова, который почти весь лежал у их ног... и туманно-лазурные, еще по-утреннему зыбкие массивы Италии, ее близких и далеких гор, красоту которых бессильно выразить человеческое слово» (22).

Что же до них самих, их предназначение вовсе не в том, чтобы сознавать и выражать, а в том, чтобы жить этим ощущением и живить им душу.

«…над дорогой, в гроте скалистой стены Монте-Соляро, вся озаренная солнцем, вся в тепле и блеске его, стояла в белоснежных гипсовых одеждах и в царском венце, золотисто-ржавом от непогод Матерь Божия... Они обнажили головы - и полились наивные и смиренно-радостные хвалы их солнцу, утру, Ей, непорочной Заступнице всех страждущих в этом злом и прекрасном мире, и Рожденному от чрева Ее в пещере Вифлеемской...» (22).

Разбуженная автором мысль читателя устремляется дальше: как же страшно искривлен духовный мир человечества, если люди приезжают на Капри не поклониться Божьей Матери, а посмотреть на остатки дома, где жил деспот и злодей, «почему-то имевший власть над миллионами людей, наделавший над ними жестокостей сверх всякой меры» (21). А «смотреть» не означает ли «поклоняться», «отдавать дань»?

Гибель мира, преступившего нравственные законы человеческого бытия, мира, где личность утверждает себя за счет других, мира, в котором потеряно представление о смысле жизни, о «божественном величии вселенной», лежит в основе рассказа «Господин из Сан-Франциско».

Однако Бунин не лишает читателей надежды. По его мнению, спасение человечества в духовном очищении и самосовершенствовании.

«Мы, следуя цели Искупителя нашего Господа Иисуса Христа, должны жизнь свою препровождать согласно Его Божественному учению, дабы чрез сие получить спасение душам нашим» (Прп. Серафим Саровский).

Сравнительно-сопоставительный анализ рассказа Бунина «Аглая» и «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря».

Рассказ «Аглая» (июль 1916), написанный на традиционный религиозный сюжет, содержит характерные для Бунина мотивы быстротечности человеческой жизни и неизбежности смерти.

В 1931 году, читая этот рассказ Г.Н.Кузнецовой, сам автор восхищался: «…А как это написано! Сколько тут разнообразных, редко употребляемых слов и как соблюден пейзаж хотя бы северной (и иконописной) Руси…А перечисление русских святых!»

Нужно отметить, что в рассказе Бунина «Аглая» жития святых являются не просто деталью биографии героини, а основной составляющей самой ткани рассказа. И понятным это становится из сопоставления с «Летописью Серафимо-Дивеевского монастыря», составленной архимандритом Серафимом, впоследствии митрополитом и священномучеником.

Серафимо-Дивеевского монастырь – один из крупнейших женских монастырей России. Он расположен в Дивееве (Нижегородская область), в 8 км. от города Саратова. Монастырь этот – «четвертый жребий Божией Матери на земле». Так назвала Дивеево, указав на него как на место будущей обители, Сама Богородица, явившись отцу Серафиму 25 ноября 1825 года на берегу реки Саровки. В 1903 году преподобный Серафим Саровский был прославлен в лике святых. Торжество прославления великого подвижника, в котором приняла участие и Царская семья, произвело огромное впечатление на всю крещеную Россию. Не стал исключением и Бунин, всегда старавшийся проникнуть в тайну святости.

«В миру, в той лесной деревне, где родилась и росла Аглая, ее звали Анной»1.

Так по-житийному начинается рассказ, повествующий о простой деревенской девушке, воспитанной в глуши ее старшей сестрой.

«…Катерина читала …, о чудесах и подвигах первохристиан … «В стране Каппадокийской, в царствование благочестивого византийского императора Льва Великого... Во дни патриаршества преподобного Иоакима Александрийского...» Так и узнала Анна … о мощах, хранимых Ангелами на Синайской горе, о воине Евстафии, обращенном к истинному Богу зовом самого Распятого … о трудах Саввы Освященного, обитавшего в Долине Огненной, и о многих, многих, горькие дни и ночи свои проводивших у пустынных потоков, в криптах и горных киновиях...» (363).

Под таким впечатлением росла героиня. Духовником старшей сестры, Екатерины, был старец Родион, о котором она много рассказывала своей младшенькой:

«Батюшка Родион спасался сперва в одной … пустыни … там нес он строгое послушание и принял пострижение, удостоился за покаянные свои слезы и бессердечие к плоти лицезрения самой Царицы Небесной, выдержал обет семилетнего затвора и семилетнего молчания … оставил монастырь и пришел … в наши леса, надел лапти лыковые, белый балахон из вретища, епитрахиль черную … вкушает лишь воду и снытку невареную … спит в гробу …и в полночные часы непрестанно осаждают его звери воющие, толпы мертвецов яростных и диаволов...» (365 -366).

В этом повествовании Бунина отразились характерные, легко узнаваемые черты подвига преподобного Серафима Саровского. Это и Саровская пустынь, и явление Божией Матери, и затвор, молчальничество, уединенная жизнь в лесу, белый балахон, лапти, питание снытью, гроб в келье, бесовские наваждения.

Повзрослев, младшая сестра пришла к «старцу Родиону», который с любовью принял ее: «Счастье мое, жертва немудрая! - сказал он ей. - Будь невестой не земной, а небесною! Знаю, знаю, сестра тебя приуготовила. Потщусь и я, грешный, о том» (366 - 367).

Отношение отца Родиона к Аглае во многом напоминает отношение преподобного Серафима к Елене Васильевне Мантуровой. Той «батюшка Серафим» тоже говорил о небесном Женихе, а не земном, и благословил на монашество. Елена Васильевна, как и бунинская Аглая, несла особый подвиг молчания, молитвы, была особенно любима старцем. Впоследствии преподобный Серафим благословил Елену Васильевну умереть за послушание. Но, в отличие от Аглаи, ее смерть требовалась ради спасения брата, Михаила Васильевича, который тяжело болел. Добровольное согласие Елены Васильевны спасло жизнь брату.

«Золотисто-белый цвет ее продолговатого лица чуть играл тонким румянцем; брови у нее были густые, светло-русые, глаза синие; легкая, ладная, - разве что не в меру высокая...» (363) - так описывает Бунин свою героиню. Аглая одновременно напоминает другую послушницу преподобного Серафима - Марию Семеновну Мелюкову. Вот как о ней повествует «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря»: «Мария Семеновна была высокого роста и привлекательной наружности; продолговатое, белое и свежее лицо, голубые глаза, густые, светло-русые брови и такие же волосы»2.

Аглая «за все свое пребывание в обители ни на единый час не подняла очей» (368). Мария Семеновна в «Летописи...» обмолвилась о себе: «...ведь я ничего не вижу и не знаю; батюшка Серафим мне приказывал никогда не глядеть на них, и я так повязываю платок, чтобы только видеть у себя под ногами дорогу»3.

Про Аглаю повествуется так: «…возлюбил ее отец Родион! …вел с ней долгие беседы о будущей славе обители, открывал ей даже свои видения - понятно, с строгим заповеданием молчания...» (368). О Марии Семеновне в «Летописи...» говорится: «Отец Серафим передавал этому своему духовному другу все тайны, касающиеся будущей славы обители, и даже откровения, получаемые им от Царицы Небесной с строгим заповеданием молчания» 4. Аглаю старец Родион утешил – «поведал ей перед кончиной, что, поелику лишь малое из тайных его бесед не сумела она скрыть в первые дни послушания, истлеют у нее лишь одни уста» (368). Преподобный Серафим говорил так: «Вот Мария-то на что молчалива была и токмо от радости, любя обитель, преступила заповедь мою и рассказала малое, а все же за то при вскрытии мощей ее в будущем предадутся тлению одни только уста ее!»5.

Когда же умерла Аглая за послушание, то отец Родион:

«…пожаловал серебра на ее похороны, меди для раздачи при ее погребении, колоток свечей на сорокоуст по ней, желтую рублевую свечу ко гробу ее и самый гроб - круглый, дубовый, выдолбленный. И по его благословению, положили ее … в тот гроб с волосами распущенными, в двух рубашках-саванах, в белом подряснике, опоясанном черною покромкою, а поверх его - в черной, с белыми крестами, мантии; на головку надели зеленую, шитую золотом шапочку из бархата, на шапочку - камилавочку, после же того повязали синей шалью с кисточками, а в ручки вложили кожаные четочки...» (368 - 369).

Сравним, как повествует о Марии Семеновне «Летопись...»: «Батюшка о. Серафим пожелал ей дать от себя гроб, дубовый, круглый, выдолбленный... Кроме того, батюшка о. Серафим дал 25 рублей на расходы по похоронам и 25 рублей меди... Дал также два полотенца за престол, колоток желтых свеч на сорокоуст, чтобы день и ночь горели бы в церкви, а ко гробу рублевую желтую свечу и на похороны белых 20 копеечных свеч с полпуда. Таким образом, по благословению о. Серафима положили Марию Семеновну, схимонахиню Марфу, во гроб: в двух свитках (рубашках), в бумажном подряснике, подпоясанную шерстяною черною покромкою, сверх сего в черной с белыми крестами схиме и длинной мантии. На головку надели зеленую бархатную, вышитую золотом шапочку, сверх нее камилавку батюшки Серафима и наконец еще повязали большим драдедамовым темно-синим платком с кисточками. В руках она держала кожаные четочки... Ее похоронили с распущенными волосами...»6. Как видно при сравнении, тексты совпадают почти дословно. Есть в них и много других похожих деталей.

Бунин, как видно из сопоставления, был хорошо знаком с «Летописью Серафимо-Дивеевского монастыря». В образе Аглаи писатель соединил характерные черты двух послушниц преподобного Серафима Саровского: Елены Васильевны Мантуровой и Марии Семеновны Мелюковой. Удивительно, что Бунин, тончайший и взыскательнейший стилист, счел возможным заимствовать буквальные выражения из «Летописи». Подобным же образом в своих стихах - переложениях Апокалипсиса - он лишь незначительно менял порядок слов и ритмику оригинала. Так писатель свидетельствовал не только о духовной, но и об огромной эстетической ценности христианской литературы, на которую его и наши современники порою смотрят свысока.

За последнее столетие много сказано о национальном своеобразии русской литературы, но не сказано убедительно главное: русская литература была литературой христианской.

О христианском характере русской литературы молчало и не могло не молчать по идеологическим причинам советское литературоведение: немногие молчали по запрету, большинство – по неведению.

Если верить школьным и университетским учебникам, то русская литература всех веков была озабочена государственными деяниями, а последние два века только и делала, что подготавливала революцию. С этим нельзя не согласиться, однако в целом, на мой взгляд, русская литература имела иной характер.

Есть народы, у которых письменность и литература появились задолго до принятия, а то и возникновения христианства. Древней Руси крещение явило и письменность, и литературу. Это историческое совпадение определило концепцию, исключительное значение и высокий авторитет русской литературы в духовной жизни народа и государства. Крещение дало идеал и предопределило содержание русской литературы. Пушкин, Толстой, Достоевский, Тургенев, Блок были истинно христианскими писателями.

В отношении к христианству русская литература была неизменна, хотя были и антихристианские писатели, и таких было много в советской литературе. Их отрицание Христа и христианства не было последовательным и однозначным, но четко декларированным в двадцатые-пятидесятые годы. Впрочем, пройдя эпоху классовой борьбы и ожесточение социалистического строительства, и советская литература обнаружила глубокую связь с предшествующей традицией, назвав многое из христианского идеала общечеловеческими гуманистическими ценностями. Тем более что и в советской литературе сохранились христианские писатели: Б.Пастернак, А.Ахматова, А.Солженицын.

Русская литература была христианской. Вопреки историческим обстоятельствам, она оставалась ею и в советские времена. Будем надеяться, что это ее будущее.

1. И.А.Бунин. Собрание сочинений. Т.3, 4. – М.:1965.

2. П.Бицилли. Ив.Бунин. «Тень птицы». // Современные записки № XLVII.

4. О.Михайлов. И.А.Бунин. Очерк творчества. – М.: 1964.

5. В.Афанасьев. И.А.Бунин. Очерк творчества. – М.: 1966.

6. Ю.Айхенвальд. И.А.Бунин. О некоторых его рассказах. Силуэты русских писателей. – М.:1998.

7. И.А.Бунин и русская литература XX века (по материалам Международной научной конференции, посвященной 125-летию со дня рождения Бунина). – М.: 1995.

11. Протоирей Александр Милеант. Апокалипсис. Руководство к изучению Откровения апостола Иоанна Богослова. – С-Пб.: 2000.

12. «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» - М.:1996.

13. М.И.Рижский. Библейские пророки и пророчества. – М.: 1987.

14. А.К.Бабореко. И.А.Бунин. Материалы для биографии. – М.: 1983.

15. А.К.Бабореко. Дороги и звоны: Воспоминания, письма. – М.: 1993.

16. В.Н.Муромцева-Бунина. Жизнь Бунина. Беседы с памятью. – М.: 1989.

17. Г.Н.Кузнецова. Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад. – М.: 1995.

19. И.П.Вантенков. И.А.Бунин. Бунин – повествователь. – Минск: 1974.

20. Н.М.Кучеровский. И.А.Бунин и его проза (1887-1917). – Тула: 1980.

21. И.А.Бунин и литературный процесс начала XX века (до 1917). – Л.: 1985.

22. И.А.Бунин. Полное собрание сочинений. – Петроград: А.Ф.Маркс 1915.

23. Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX веков. – Петрозаводск: 1994.

24. Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX веков. – Петрозаводск: 2001.

...И Агнец снял четвертую печать.
И услыхал я голос, говоривший:
«Возстань, смотри!» И я взглянул: конь бледен,
На нем же мощный всадник - Смерть.
И Ад За нею шел, и власть у ней была
Над четвертью земли, да умерщвлять
Мечом и гладом, мором и зверями.
И пятую Он снял печать. И видел
Я под престолом души убиенных,
Вопившие: «Доколе, о, Владыко,
Не судишь ты живущих на земле
За нашу кровь?» - И были им даны
Одежды белоснежные, и было
Им сказано: да почиют, покуда
Сотрудники и братья их умрут,
Как и они, за словеса Господни.
Когда же снял шестую Он печать
Взглянул я вновь, и вот - до оснований
Потрясся мир, и солнце стало мрачно,
Как вретище, и лик луны - как кровь;
И звезды устремились вниз, как в бурю
Незрелый плод смоковницы, и небо
Свилось, как свиток хартии, и горы,
Колеблясь, с места двинулись; и все
Цари земли; вельможи и владыки,
Богатые и сильные, рабы
И вольные - все скрылися в пещеры,
В ущелья гор, и говорят горам
И камням их: «Падите и сокройте
Нас от лица Сидящего во славе
И гнева Агнца: ибо настает
Великий день Его всесильной кары!»

1 И.А.Бунин. Иудея. // И.А.Бунин. Собрание сочинений. Т.3 – М.:1965. – С.366. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы в скобках после даты.

2 В.Н.Муромцева-Бунина. Жизнь Бунина. Беседы с памятью. – М.: 1989. – С.320-322.

3 П.Бицилли. Ив.Бунин. «Тень птицы». // Современные записки № XLVII. – С.493.

1 И.А.Бунин. Происхождение моих рассказов. // И.А.Бунин. Собрание сочинений. Т. 9.– М.: 1967. - С.368.

1 О.Михайлов. И.А.Бунин. Очерк творчества. – М.: 1964. – С.88.

2 В.Афанасьев. И.А.Бунин. Очерк творчества. – М.: 1966. – С.214.

3 В.Афанасьев. И.А.Бунин. Очерк творчества. – М.: 1966. – С.219.

4 В.Афанасьев. И.А.Бунин. Очерк творчества. – М.: 1966. – С.224.

5 В.Афанасьев. И.А.Бунин. Очерк творчества. – М.: 1966. – С.224.

6 В.Афанасьев. И.А.Бунин. Очерк творчества. – М.: 1966. – С.223.

7 Ю.Айхенвальд. И.А.Бунин. О некоторых его рассказах. Силуэты русских писателей. – М.:1998. – С.126.

8 Ю.Айхенвальд. И.А.Бунин. О некоторых его рассказах. Силуэты русских писателей. – М.:1998. – С.127.

9 Ю.Мамлеев. Смерть в творчестве Бунина. // И.А.Бунин и русская литература XX века (по материалам Международной научной конференции, посвященной 125-летию со дня рождения Бунина). – М.: 1995, С.133.

10 Ю.Мамлеев. Смерть в творчестве Бунина. // И.А.Бунин и русская литература XX века (по материалам Международной научной конференции, посвященной 125-летию со дня рождения Бунина). – М.: 1995, С.134.

11 Ю.Мамлеев. Смерть в творчестве Бунина. // И.А.Бунин и русская литература XX века (по материалам Международной научной конференции, посвященной 125-летию со дня рождения Бунина). – М.: 1995, С.134.

12 И.А.Бунин. Антоновские яблоки: Рассказы. – Мурманск: 1987. - С.7.

13 Ю.Мамлеев. Смерть в творчестве Бунина. // И.А.Бунин и русская литература XX века (по материалам Международной научной конференции, посвященной 125-летию со дня рождения Бунина). – М.: 1995, С.136.

14 И.А.Бунин. Антоновские яблоки: Рассказы. – Мурманск: 1987. - С.17.

15 Ю.Мамлеев. Смерть в творчестве Бунина. // И.А.Бунин и русская литература XX века (по материалам Международной научной конференции, посвященной 125-летию со дня рождения Бунина). – М.: 1995, С.137.

1 Г.Гече. Библейские истории. – М.: 1988. - С.347.

2 А. Мень. Мир Библии. - М.: 1990. – С.72.

3 Г.Гече. Библейские истории. – М.: 1988. - С.350.

1 И.А.Бунин. Рассказы. – Мурманск: 1987. –С.7. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы в скобках после даты.

1 И.А.Бунин. Собрание сочинений. Т.4. – М.:1965. – С.361. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страницы в скобках после даты.

2 «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» - М.:1996. – С.269.

3 «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» - М.:1996. – С.266.

4 «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» - М.:1996. – С.266.

5 «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» - М.:1996. – С.425.

6 «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» - М.:1996. – С.267-269.

наверх